Братик открыл дверь, и в нашу почивальню, как рыбы, хлынули обильные звезды. Выходя на улицу, мне чуть ли не переступать через них пришлось.

– Быстрей! – одними губами сказал братик, но я его внятно услышал. Внутри у меня все неизвестно отчего затрепетало, словно сердце мое вырезали из холодца.

Собака звякнула цепью.

Мы перебежали дорогу и уселись на корточках в посадке.

– Ты в своем уме, братик? – спросил я со слабой надеждой.

– Заткнись, – ответил он, – Побежали.

Мы сделали рывок вдоль дороги, мимо черных, насупленных, мрачно пахнущих домов. Луна помогала нам, но за воротами нескольких соседних дворов сразу истерично забились собаки, и мы сели в траву, ухватившись руками за землю, озираясь по сторонам.

– Куда мы бежим? – спросил я опять.

– У него лодка стояла возле сарая. Тут река должна быть где-то. Мы к реке бежим. Ты же хотел в песке поваляться. Там и поваляешься.

Я не успел ничего ответить, как братик мелькнул в темноте и – пропал, только топот его слышен был.

Мне примнилось, что где-то неподалеку отвязывают пса: цепь громыхала и зверь взвизгивал. Я заспешил следом.

У реки братик, за которым я мчал след в след, остановился, подождал меня, махнул рукой, чтоб я не раздумывал, и рухнул в воду. Осмотревшись и не придумав ничего иного, я тоже шагнул вслед за ним.

Вода была теплой и тяжелой.

Плыть в одежде оказалось муторно и страшно, но через две минуты мы уже выползли на другой берег.

– Идем, не хера сидеть! – сказал братик, и мы снова вошли в лес, отекающие, сипло дышащие безумцы.

Непрестанно царапаясь и спотыкаясь, брели в густой черноте, когда услышали, как на том берегу лает собака. Хриплый голос ее метался вдоль берега, и раздавался шум воды – она то врывалась в воду, то возвращалась обратно.

Через час начало светать. Мы наконец остановились и долго вслушивались. На разные голоса защебетали птицы, и для меня это было знаком, что жизнь еще продолжается, что полоумие минувшей ночи не вечно.

– Братик, ты зачем нас опять в лес привел? – спросил я.

Мы выжимали вещи и прыгали, полуголые, посередь леса, цепляясь белыми, в огромных мурахах, руками за деревья.

– Извини, – братик извинился передо мной первый раз в жизни. – Нехорошие предчувствия… Мне кажется, там убийцы живут, – добавил он спустя минуту, трогая ладонями свои щеки.

– Где? – не понял я.

– Везде.

Я хотел пожать плечами, но они и так танцевали.

Братик натянул рубаху, повернулся и пошел в сторону реки, забирая далеко вниз от деревни, из которой мы сбежали.

– Ты убийц никогда не видел? – спросил я, едва поспевая за ним, очень уставший. – Да и дружок твой сидел за мокруху. Который тебя в гости зазвал. А? Кого ты напугался?

– Таких убийц я не видел, – сказал он. – А кореш мой видел их, и рассказывал мне о них. Я ночью вспомнил… – братик раздвинул кусты, посмотрел на речку, – …вспомнил о том, что… – добавил он, вышел на берег и наконец закончил фразу, – …что кореш мой говорил мне однажды. Вдоль реки пойдем, – закрыл братик тему. – Деревня кореша моего тоже на реке стоит. Даст Бог, на этой же. Тогда доберемся.

К обеду погодка разогрелась, и мы повеселели, и даже искупались.

Лица, и ноги, и животы, и спины были у нас буквально располосованы, как у выпоротых: и так сладко зудели глубокие царапины на горячем солнышке.

Мы немного поспали на бережку и, очнувшись, потрепали дальше вдоль реки, а иногда по реке, потому что не хотелось в зарослях путаться.

На мои докучливые вопросы о вчерашней суматохе братик отмалчивался или отнекивался с таким лицом, что я видел наверняка: ничего говорить в ближайшее время не станет. Выжидал час, теребил братика снова, и опять безответно. Потом мне и самому надоело все это.

Мы добрались к вечеру, осунувшиеся за два дня, но сразу запылавшие радостными, расцарапанными щеками, едва увидели человеческое жилье.

– Только не говори мне, что в этой деревне живут маньяки, я больше не пойду в лес, – заранее готовил братика я.

– В этой деревне живет мой кореш. Вон его дом, – ответил братик спокойно.

Кореш встретил братика молча, обнял его, провел нас в дом.

– Чего сырые? – спросил удивленно.

– Купались, – ответили ему.

– А чего морды какие? С дерева оба упали? Шишек хотели нарвать?

– Что-то вроде того, – ответил братик, и представил меня.

Я протянул руку, ее пожали с добрым чувством.

Получив просторные, залатанные, но сухие рубахи и штаны, мы переоделись и сладостно суетясь, сели за стол. Там уже была картошка, сало и небрежно порезанные огурцы. Кореш вынес из-под стола на белый свет бутылку, она глянула виновато и покачала жидкостью приветливо.

– Ну что, Валек, как живешь? – спросил хозяин.

– Слушай, у меня сначала вопрос к тебе, – ответил братик. – Ты… ты тогда верно все говорил про деревню, которая в одном дне пути от ваших мест вверх по реке? Не мутил ничего?

Кореш помолчал, разглядывая нас с новым интересом.

– О, братки дурные… – сказал он негромко, – Были там?

Пацанами, двадцать лет назад, кореш братика, тогда еще совсем зеленый, полтора метра высотой, и один его деревенский дружок уплыли в юношеской дурной забаве на хилой лодчонке непростительно далеко – сами не помнят, как догребли до соседнего, далекого селенья. Прихваченные с собою яблоки пожрали давно, пойманную рыбку съели без соли в обед, костерок разведя. Увидели жилье и обрадовались терпкой пацанячьей радостью.

Решили пойти молочка попросить, но вскоре раздумали.

У кореша тогда уже были наклонности вполне очевидные: брать чужое, когда только можно, и пользоваться этим в свое удовольствие. Только в родной деревне его уже не в первый раз находили и наказывали нещадно: родной отец больше всех старался, ни один кнут испортил.

А тут деревня чужая, посему кореш предложил лодку припрятать, а самим пойти поискать чего любопытного.

Решили, что пожрать в огородах нарвут, там же картошки в дорожку накопают, ну и, если будет везенье, какую-нибудь важную вещицу без спросу прихватят.

Доползли до крайнего двора, но тот показался худым и неприветливым. В следующем собака надрывалась неведомо на кого. Третий глянулся, и пацаны выбрали себе ближнюю постройку: крепкую, но судя по виду, для жилья не предназначенную.

Отломали в заборе доску, влезли, узкоребрые, в образовавшуюся прощелину. Дверь в постройке оказалась неприкрытой, так туда и попали.

Качалась в солнечном свете тяжелая пыль. Пахло дурнотно и крепко. Косы висели у потолка. Вилы, вниз черенками, топорщились у стенки. Лодка старая стояла на боку. Удила со спутанными лесками были свалены в углу. Тазы какие-то ржавые повсюду, печка с кривой трубой, а в дальнем конце – бреденек старый и дырявый, давно им, видно, не пользовались.

– А это что за херня, – пнул кореш прикрытый рогожей то ли куль, то ли еще что, в полутьме было не разглядеть толком.

Присел, рогожу приподнял и увидел мертвого мужика с перерезанным горлом. Глаза раскрыты, рот раскрыт, и глотка – хоть ладонь запускай.

Дружок тоже подошел глянуть, и упал на задницу, и был готов заорать, но кореш ему несколько раз злым кулачком засадил в бок и слегка отрезвил.

Тут во дворе зашумели, пацаны кинулись к щелям постройки, смотреть, кто там, и увидели, судя по всему, хозяйку. Она спокойно прошла мимо. Из иной, малой, сарайки вынесла зерна в тарелке, курам насыпала – те сбежались сразу же.

Следом муж появился, сказал хозяйке что-то, они кивнула и снова в малую сарайку ушла. Дверь за ней захлопнулось, а муж со двора исчез неприметно – в щель не разглядеть было толком, куда делся.

Тут пацаны и вылезли разом, кур спугнув и петуха растревожив. Оставили каждый в прощелине забора по лоскуту кожи с юных ребер. Хотели ползти поначалу, но не сдержались и замелькали пятками до самой реки. Кинулись в лодку и погребли, как припадочные, до самого дома.

– От страха чуть не выли, – усмехнулся нам корешок и подцепил последнюю картошечку со сковородки.